В центре города, на шумной извилистой улице, доживала свое обычная городская усадьба. Липы, обнимавшие усадебные постройки, уже облетели. Главный дом старался спрятаться за их стволами и ветками, сиротливо желтел и молчал. Когда-то он принадлежал дворянскому роду, а теперь – скучному, почти никому не нужному музею. Одинокий флигель стоял поодаль, словно был оторван от материнского лона. Кажется, в нем родился кто-то из знаменитых.
Колонны главного дома давно облупились и были задрапированы бумагой, которая вздувалась и шевелилась на ветру. Балкон второго этажа крошился и плесневел от сырости. На уровне первого – по обе стороны от центральных дверей – между окнами ютились полукруглые ниши. Одна из них – правая – была пуста: что случилось с Афродитой, уже никто не помнил. Во второй нише, потемневший и измученный, жил Аполлон.
Взгляд его, устремленный вдаль, казалось, был исполнен спокойствием. Венок, венчающий голову, делал его лицо строгим, и если кто-нибудь захотел бы увидеть в лице Аполлона торжественность, то увидел бы. В руках Аполлон держал лиру, как будто пытаясь преподнести ее кому-то. Все было так. Но гипс впитал в себя городскую пыль, потрескался, и молодой прекрасный бог был уже совсем немолод. Немолод и одинок. Он видел Афродиту лишь однажды – когда их устанавливали в ниши – но точно знал, что ее нет больше. И только он оставался в плену у дома, как будто ослепшего на один глаз.
Уже почти месяц Аполлон не видел солнца. Пришедший ноябрь был особенно пасмурно-мрачным. Небо никак не могло разродиться снегом и вымучивало остатки холодных дождей. Когда оно успокаивалось, над городом и усадьбой властвовал одичавший ветер. Он выгонял из-под крыльца, прижатого к телу флигеля, уцелевшую от сырости листву, поднимал ее на воздух, и она кружилась в своем последнем бессмысленном танце. Аполлон всматривался и видел в этом танце свободу, завидовал ей, даже такой – предсмертной. В эти дни ему хотелось сыграть на лире – прощальную, осеннюю мелодию. Если бы он только мог пошевелиться, и струны были бы настоящими. Если бы.
В последнее время его изводили галки. Аполлон всегда не любил их за траурные осенние крики, делавшие ноябрь еще более нестерпимым. Облюбовав соседние деревья, галки рассматривали Аполлона, и, наконец, одна за другой, перебирались к нему – на лиру, плечи и темя. А он – чувствовал себя ничтожным и беспомощным. Все свои душевные усилия Аполлон направлял только на то, чтобы сделать хотя бы малейшее движение, хотя бы единожды – лишь бы спугнуть назойливых птиц. Но гипсовое тело не подчинялось ему, Аполлон отчаивался, и галки царствовали над ним.
Однажды, в какой-то особенно пасмурный день, между липами показались две хорошенькие жизнерадостные девушки. Они подошли к музею и долго топтались у входа, но так и не зашли внутрь.
Аполлон видел их краем глаза и слышал солнечный, почти весенний хохот. Наконец, они подошли к его нише.
– Ой, смотри-ка! Какой голышок!
– Аполлон, что ли?
– Да вроде того. Это что, лира?
– Возьмите, говорит, лиру, только одежду отдайте!
– Не спортсмен.
– Однозначно.
Подруги, смеясь и толкая друг друга, отвернулись от него и двинулись в сторону улицы. Аполлон смотрел им вслед, уничтоженный, ошарашенный, впервые ощутивший стыд за свою некогда божественную наготу.
Теперь, изо дня в день, он ощущал себя настолько одиноким и постыдно голым, что волей-неволей прислушивался к своему онемевшему телу и в какой-то момент начал испытывать холод. Иногда ему казалось, что по телу бродит дрожь, тогда он вновь и вновь пробовал пошевелиться, поменять свое положение в нише, согнать дрожь, согреться. После незримых попыток справиться с гипсовым онемением, он смотрел на небо и пытался отыскать глазами хотя бы какой-то просвет в ноябрьских тучах – этих нескончаемых лохмотьях грязной ваты, пытался отыскать хотя бы намек на солнце. И долго блуждая взглядом по просторам клокастого серого неба, он думал об одном – солнце погибло.
Вечерами, когда в музее не оставалось никого, а липы стремились спрятаться от фонарей в объятьях мрака, к Аполлону приходила нестерпимая тоска. Он смотрел в просветы между липами и видел обрывки улицы. Фары машин, проносящихся мимо, напоминали ему солнце, вереницу солнц, и Аполлон никак не мог понять, что же это на самом деле. Они и пугали его, и притягивали, и снова пугали. Но он понимал, что отдал бы все, лишь бы только оказаться там, за липами… – Хотя, что ему было отдавать? – Он протягивал лиру вперед и смотрел.
В конце ноября, в одну из безысходных промозглых ночей, вместе с мелкой моросью дождя пошел снег. Стало холодать, снега становилось больше, капли дождя – постепенно сходили на нет. Аполлон смотрел на белые хлопья, чувствуя что-то неизъяснимое – и умиротворение, и обреченность, и счастье, и отчаянье. Снег завораживал его, и Аполлон смотрел, как он кружится, липнет к чернеющим ветвям, к земле. Унылые, отсыревшие за осень скамьи спали теперь, укрытые белым махровым покрывалом. Снег летел в нишу, и Аполлон видел, как он покрывает лиру и кисти рук; он даже чувствовал это прикосновение – сначала колючее, через мгновение – мокрое. Аполлон снова пытался пошевелиться, ступить в метель, забыться в снегопаде. Но ниша не отпускала его.
Ближе к утру снег прекратился. Окоченевшие фонари все еще питали желтизной истощенное ночное пространство, придавая снегу оттенок манной каши. Аполлон уже не ждал солнца, предутренний сумрак отчаяньем вторгался в душу. Прокричала одинокая галка. Гипсовый бог забылся и даже не заметил, как уснули фонари и стало светать. Он стоял, смотрел в никуда и был ко всему безразличен. Однако через какое-то время он очнулся – внутри возникло странное ощущение, будто бы что-то должно случиться или уже происходит – что-то. Аполлон посмотрел на небо: сквозь ветви лип, на болезненно-голубом небосводе, над непроснувшимися еще домами, проступала полоса света – нежного, с сиреневатым оттенком. Свет разливался по небосводу, Аполлон зачарованно смотрел, но все еще не мог поверить. Наконец, он увидел теплое розовое пятно, поднимавшееся над зимним теперь уже городом.
Да, это было солнце – торжествующее, настоящее, долгожданное. Оно меняло все. Но Аполлону показалось, что солнце запуталось в лабиринте ветвей, и бог встревожился. К нему пришла паническая, страшная мысль: будто бы солнце вот-вот погаснет. Погаснет навсегда. Аполлону невольно захотелось дотронуться до него, освободить, выпустить ввысь, в бескрайнее небо. Внезапно пальцы его разжались, и лира упала, но он как будто бы и не заметил этого. Правой рукой, преодолевая материю и все законы природы, Аполлон уже тянулся к солнцу, стремился объять его пальцами, он сделал шаг вперед, потянулся смелее и… …навсегда покинул нишу, разбившись о ледяную землю.
А солнце уже поднималось над липами. Старый дом был теперь слепым на оба глаза, но он почти парил в золотистом воздухе. И небо парило над усадьбой и городом, увенчанное драгоценным солнцем. Голова Аполлона, отлетевшая к дверям закрытого еще музея, была обращена к небу лицом. И если бы кто-нибудь оказался рядом, то увидел бы в нем торжественность и понял бы, что это лицо победителя.
Катерина Груздева.