Поначалу Василий Иванович Суриков свою картину называл «Казнь стрельцов». Но потом кто-то подсказал ему более точное, адекватное замыслу художника название: «Утро стрелецкой казни» (точнее «Утро стрелецких казней»).
Суриков вспоминал, что когда картина была близка к завершению, в мастерскую зашёл Илья Репин. Посмотрев на полотно, он сказал: «Что это у Вас ни одного казнённого нет? Вы бы вот здесь, на виселице, на правом плане, повесили бы». Когда мэтр ушёл, Суриков мелом изобразил на виселице одного из казнённых. Вскоре пришёл к Сурикову Павел Третьяков, коллекционер и знаток живописи и отругал художника за поправку: «Что вы, картину испортить хотите?». Сконфуженный Суриков затёр силуэт на виселице. Позже он говорил: «Торжественность последних минут мне хотелось передать, а совсем не казнь». именно в гениальной передаче страшной торжественности, невероятного напряжения и заключена суть этого полотна Сурикова.
Что чувствует человек, которого палачи влекут на эшафот? Фёдор Достоевский, сам это испытавший, писал, что не так страшны предстоящая боль, предсмертные страдания, сколь «ужасен переход в другой, неизвестный образ». Другие свидетельствуют, что приговорённый к казни впадает в ступор, ему кажется, что всё это происходит не с ним, что это только снится!
Суриков гениально показал все состояния людей в смертный час. Это и незатихшая ненависть рыжебородого стрельца в красной шапке, это и равнодушие, и какая-то заторможенность чернобородого стрельца в накинутом на плечи зеленом кафтане. Низко повесил на грудь головушку их стоящий на телеге товарищ, смирившийся со злодейкой-судьбой. мирно, буднично прощается с близкими седовласый воин (на переднем плане картины). а между ними, в пёстрой толпе женщин и детишек, сноровисто мелькают, как бесы на фресках «Страшного суда», преображенцы. Они сталкивают стрельцов с телег, оттаскивают от них рыдающих баб и детей. Двое палачей, будто запьяневшего приятеля, под руки ведут к эшафоту приговорённого к казни. Похоже, что справа от него с обнаженной шпагой «заботливо» обнимает стрельца фаворит государя Меншиков. В эти дни «верный Алексашка» особо «отличился»: боевым оружием – шпагой, он добивал казнимых и потом хвастался, что срубил двадцать голов. Он ведёт свою жертву мимо неподвижно сидящего на белом коне царя. Молодое лицо Петра сурово и замкнуто. Для него вся эта толпа – заклятые враги. Он ненавидел стрельцов с того самого дня, когда во время прошлого бунта весной 168 года стал свидетелем их кровавого буйства. Навсегда он, десятилетний мальчик, запомнил жуткие сцены убийства своих родных, которых сбрасывали с кремлёвского крыльца на копья пьяной от вина и крови толпы стрельцов. Теперь, через 16 лет, наступил час расплаты, утро его мести.
Известие о бунте стрельцов настигло царя в июле 1698 года, когда он был за границей. Петр узнал, что четыре московских стрелецких полка, отправленных к польской границе, взбунтовались и двинулись домой, в Москву. Недалеко от Нового Иерусалима верные Петру войска под командованием Патрика Гордона разбили мятежников. Начались аресты разбежавшихся стрельцов. Спешно вернувшись в Россию, Пётр приступил к следствию, убеждённый, что этот бунт был попыткой дворцового переворота с целью свергнуть его и вернуть на престол царевну Софью. Окружение никогда ещё не видело царя таким суровым: он стал беспощаден, жесток, сам участвовал в допросах и пытках стрельцов, руководил массовыми публичными казнями мятежников, заставлял своих сподвижников собственноручно рубить головы.
Это было для приговорённых дополнительной пыткой – неумелые бояре одним ударом отрубить голову несчастным не могли, дрожащими руками они рубили стрельцов не по шее, а по спине, по голове. Очевидно, в эти дни царь испытывал страшное напряжение, которое стремился по привычке снять вином и гульбой. Пытки и казни перемежались грандиозными попойками и загулами, что придавало особую, зловещую мрачность всему происходящему, напоминало о страшных временах опричнины Ивана Грозного. Всего по Москве и ее окрестностям казнили более 000 человек, причём большинство – без следствия и суда. Казни продолжались до начала 1700 года, страна была потрясена террором. Тогда же похватали и привели в застенок немало простых людей, которые говорили между собой: «Наш государь таков, что ежели с утра крови человеческой не напьеца, то ему хлеб не есца».
Свидетелем страшных казней осенью 1698 года стал и Иоганн Георг Корб, секретарь австрийского посла. Возможно, именно австрийского посла изобразил Суриков в образе богато одетого дипломата, стоящего в позе стороннего наблюдателя возле посольской кареты. За его спиной, возможно, стоял и Корб. Он вёл дневник, который сохранился до нашего времени. В него, начиная с 10 октября 1698 года, он вносил записи о восьми массовых казнях – возле села Преображенского, где в то время жил царь и велось следствие, и в самой Москве. Корб писал, что все бойницы стен Кремля и Белого города были увешаны трупами казнённых. Проводили страшные экзекуции и на Красной площади – там жестоко казнили полковых священников и других мятежников. Так что Суриков вполне достоверно изобразил место казни.
Вот место из дневника Корба, которое произвело сильное впечатление на художника. Оно не может оставить равнодушными и нас: «… сотня осуждённых в небольших московских телегах (которые москвитяне называют извозчичьими) ждали смертной казни. Для каждого преступника – телега, при каждой телеге – солдат. Не было там священника, чтобы преподать духовную помощь, как будто бы осуждённые не были достойны этого религиозного обряда, однако ж каждый из них держал в руках восковую свечу, чтобы не умирать без освящения и креста». Суриков вспоминал: «”Казнь стрельцов” так пошла: раз свечу зажжённую днём на белой рубахе увидал, с рефлексами». иначе говоря, процитированное выше описание Корба в сочетании с впечатлением от свечи на фоне белой рубашки замкнуло в сознании художника звенья «цепи», дало ключевой образ картины: живые, но уже мёртвые. Недаром жёлто-кровавый отблеск погребальных свечей на белых рубашках виден на картине четырежды.
Корб писал дальше: «Ужас предстоящей смерти увеличивали жалостные вопли жён, стоны и раздирающие вопли умиравших поражали громаду несчастных. Мать оплакивала своего сына, дочь – судьбу отца, несчастная жена – злой рок мужа; с их рыданиями сливались вопли тех женщин, которые по разным связям родства или свойства заливались слезами. Когда кого либо из осуждённых лошади быстро уносили на место казни, рыдания и вопли женщин увеличивались, они старались догнать их, оплакивали жертву разными, почти сходными… словами (передаю их так, как мне их перевели): «Для чего тебя так скоро отнимают от меня? Зачем покидаешь меня? и в последний раз поцеловать нельзя? Не дают мне попрощаться с тобой в последний раз?». Этими печальными причитаниями несчастные женщины провожали своих близких, которых догнать уже не могли». и последнее. Картина Сурикова была впервые показана на выставке передвижников 1 марта 1881 года. Как раз в этот день был убит император Александр II. Кровавое колесо катилось по России дальше…
ЕВГЕНИЙ АНИСИМОВ