Это и есть ностальгия, когда рука
трогает мочки слов, но улитка ползёт в глухоту,
трава обнимает гулкий промозглый грунт,
а шаги пропадают, а корова кричит «Ау!»
В утрате имени – обретение языка.
Боль выкипает быстро. Яйцо варится 10 минут.
В раме сияет слюна. И в стволе накипает шарнир
перемещения в зарево и траву.
Это и есть ностальгия, разломанный контрапункт,
когда имена сбиваются в стойла, в непрерывный пунктир,
и дверь открывается в обе свои стороны
в отсутствие дома и горького: «Где же ты был?»
Потому что диван в темноте плывёт, в тишине – плывёт,
И набит поролоном его живот, и мечтами – живот.
Если диван разложить, он напоминает плот,
И не разложить и оставить, так, углом, – тоже плот.
Бьётся в днище диванное груда вещей, груда снов.
Грубо сшитые вещи, сшитые из распоротых слов,
Грубо сжатая жизнь, сжатая до диванных краёв,
До двух людей. И в потолке – сувениры из царства льдов.
На обивке все линии, как струны, тянутся в точку гло,
И два синдбада поют ноту гло и волну разрезают зло.
Два морехода взрыхляют воду, считая её землёй.
А она лежит, лежит неподвижно, лежит зело,
Потому что четыре угла запрещено делить на зеро,
Потому что две доли, две воли только срастаются в жизнь, в зерно,
Потому что во время вгрызается только гулкий,
гулкий плод,
Потому что диван в ширину живёт, в глубину – плывёт.
Сергей Трафедлюк, Севастополь.