История отношения Марины Цветаевой к Германии – это история любви, которая началась едва ли не с рождения поэтессы и закончилась незадолго до ее смерти. Германию, ещё до того как Марина оказалась на немецкой земле, подарила ей мать Мария Александровна – немка по отцу, урождённая Мейн. «От матери я унаследовала Музыку, Романтизм и Германию. Просто – Музыку. Всю себя», – писала Марина в 1919 году в дневнике, который мы не раз будем цитировать. Немецкий был языком её детства. «Первые языки: немецкий и русский, к семи годам – французский. Материнское чтение вслух и музыка», – это из автобиографии 1940 года.
Счастливая встреча с Германией произошла в 1904 году: двенадцатилетняя Марина и её младшая сестра Ася уже два года переезжали вместе с больной чахоткой матерью с курорта на курорт, проводили зимы в европейских пансионах. Они уже многое повидали в Европе: австрийский Тироль, средиземноморские скалы в Нерви, близ Генуи, Лозанну, Женевское озеро, Альпы… Везде у девочек появлялись новые друзья, каждый раз им было больно расставаться с морем, озером, горами, городами.
И вот очередное расставание – с Лозанной – ради Шварцвальда. Его целебный воздух должен вылечить больную Марию Александровну. В деревушке Лангаккерн близ Фрайбурга семья, наконец, собралась вместе. Даже отец, Иван Владимирович Цветаев, погружённый в заботы о будущем Музее изящных искусств в Москве, смог провести это лето с женой и дочками. Счастье длилось почти два месяца – с 19 июля по 13 сентября. Не могу не напомнить, что за 2 недели до того, как Цветаевы поселились в Лангаккерне, неподалёку, на шварцвальдском курорте Баденвайлер, умер от чахотки Антон Павлович Чехов.
В отличие от Баденвайлера, известного в ту пору многим соотечественникам, Лангаккерн вовсе не был курортом – просто живописная деревня среди холмов и лесов. Несмотря на близость к Фрайбургу, это была настоящая шварцвальдская глубинка. Картины старого Лангаккерна сохранила великолепная память младшей сестры Анастасии: «Шварцвальдские дома – коричневые, как белый гриб и подберёзовик, с крутой, низко спускающейся крышей, такого же цвета галерея обходила стены дома. Они были похожи на резные игрушки, рассыпанные по бокам дорог и холмам, у перекрёстков, где возвышалось распятие. Шварцвальдские долины! Это была ожившая сказка Гримма!».
Сёстрам сразу полюбилось всё: сказочный лес, деревня, приветливое пристанище – пансион «Цум Энгель» с позолоченной фигурой ангела над входом. Дети хозяев пансиона, Марилэ и Карл, с первого дня стали друзьями Марины и Аси. О страстной – иначе не скажешь – любви Марины к Шварцвальду мы узнаем из её ранних стихов, дневников, прозы.
Ты, кто муку видишь в каждом миге,
Приходи сюда, усталый брат!
Всё, что снилось, сбудется, как в книге –
Тёмный Шварцвальд сказками богат!
Любимая книга этого лета – исторический роман Вильгельма Гауфа «Лихтенштейн. Романтическая сага из истории Вюртемберга» (1826). Ныне подзабытый, этот рыцарский роман в стиле Вальтера Скотта был в начале 20 века на пике популярности, к тому же действие его происходило в Шварцвальде! Мария Александровна читала дочерям роман вслух на немецком языке. Детское стихотворение Марины так и называется: «Как мы читали Lichtenstein»:
Словно песня – милый голос мамы,
Волшебство творят её уста.
Ввысь уходят ели, стройно-прямы,
Там, на солнце, нежен лик Христа...
Мы лежим, от счастья молчаливы,
Замирает сладко детский дух.
Мы в траве, вокруг синеют сливы,
Мама Lichtenstein читает вслух.
Осенняя разлука со Шварцвальдом, с «Ангелом», с Марилэ и Карлом стала для сестёр настоящим горем. В стихотворении двенадцатилетней Марины «Отъезд» уже узнаются характерные цветаевские интонации.
Отъезд
Повсюду листья жёлтые, вода
Прозрачно-синяя. Повсюду осень, осень!
Мы уезжаем. Боже, как всегда
Отъезд сердцам желанен и несносен!Чуть вдалеке раздастся стук колёс, –
Четыре вздрогнут детские фигуры.
Глаза Марилэ не глядят от слёз,
Вздыхает Карл, как заговорщик, хмурый.
Мы к маме жмёмся: «Ну зачем отъезд?
Здесь хорошо!» – «Ах, дети, вздохи
лишни».
Прощайте, луг и придорожный крест,
Дорога в Хорбен… Вы, прощайте, вишни,
Что рвали мы в саду, и сеновал,
Где мы, от всех укрывшись, их съедали…
(Какой-то крик… Кто звал? Никто
не звал!)
И вы, Шварцвальда золотые дали!
Марилэ пишет мне стишок в альбом,
Глаза в слезах, а буквы кривы-кривы!
Хлопочет мама; в платье голубом
Мелькает Ася с Карлом там, у ивы.
О, на крыльце последний шёпот наш!
О, этот плач о промелькнувшем лете!
Какой-то шум. Приехал экипаж.
– «Скорей, скорей! Мы опоздаем, дети!»
– «Марилэ, друг, пиши мне!» Ах, не то!
Не это я сказать хочу! Но что же?
– «Надень берет!» – «Не раскрывай
пальто!»
– «Садитесь, ну?» и папин голос строже.
Букет сует нам Асин кавалер,
Сует Марилэ плитку шоколада…Последний миг… – «Nun, kann es
losgehen, Herr?»
Погибло всё. Нет, больше жить не надо!
Мы ехали. Осенний вечер блёк.
Мы, как во сне, о чём-то говорили…
Прощай, наш Карл, шварцвальдский
паренёк!
Прощай, мой друг, шварцвальдская
Марилэ!
Шварцвальд – детский потерянный рай – не одиножды возникает в цветаевской прозе и высказываниях зрелых лет. Это признание в любви: «Как я любила – с тоской любила! до безумия любила! – Шварцвальд. Золотистые долины, гулкие, грозно-уютные леса – не говорю уже о деревне …» (Дневник, 1919). Это воспоминание: «Распятье на повороте, а дальше с шоссе влево, а дальше – уже совсем близко! – из-за сливовой и яблонной зелени, сначала гастхауз, а потом и сам Ангел, толстый, с крыльями, говорят – очень старый, но по виду совсем молодой, куда моложе нас! – совсем трёхлетний, круглый любимый ангел над входом в дом, из которого нам навстречу фрау Виртин, а главное – Mарилэ и Карл, главное, для меня, – Марилэ, для Аси – Карл» («Башня из плюща», 1933). Это сожаление о невозвратном: в 1938 году в Париже на вопрос Ирины Одоевцевой, действительно ли она рада будет возвратиться в Россию, Марина ответила: «Ах, нет, совсем нет. Вот если бы я могла вернуться в Германию, в детство… В России теперь всё чужое. И враждебное мне. Даже люди. Я всем там чужая».
Прежде чем покинуть вместе с семьёй Цветаевых Шварцвальд, кинем взгляд на современный Лангаккерн. Из центра Фрайбурга до Лангаккерна можно сегодня доехать за полчаса, но он так и остался глубинкой. С удивительной быстротой город сменяется первозданными идиллическими пейзажами. Луга, леса, холмы, пасущиеся лошади, коровы с колокольчиками на шеях – всё, как в воспоминаниях
Марины: «Сначала старые дома, потом счастливые дома, глядящие в поля. Счастливые поля… Потом еловые холмы, встающие вдали, идущие вблизи… Шварцвальдские холмы…» («Башня из плюща»,1933). Правда, старинные усадьбы – с колодцами, распятиями, домами, опоясанными галереями, амбарами со свисающими до земли кровлями – соседствуют сегодня с новыми белыми домиками под красной черепицей. Гастхауз «Цум Энгель», увы, снесён в 2004 году. На его месте стоит прозаический гараж, украшенный яркой росписью с изображением снесённого гастхауза и рафаэлевских ангелочков. А вот и придорожный крест на противоположной стороне шоссе, похоже, тот самый, из стихотворений и воспоминаний Марины: «Ярким золотом горит распятье/ Там, внизу, где склон дороги крут». Мимо этого распятия Цветаевы проехали 13 сентября 1904 года, направляясь во Фрайбург, где сёстрам предстояло провести зиму в пансионе.
Если в Лангаккерне не осталось никакой памяти о поэтессе, то на стене бывшего пансиона Паулины и Энни Бринк, улица Вальштрассе 10, висит мемориальная доска с надписью на немецком и русском языках: «В этом доме жила Марина Цветаева». Можно было бы добавить: училась, томилась, скучала, не могла дождаться выходных, когда сёстры вырывались из казавшегося им тюрьмой пансиона и навещали мать. Она жила неподалёку, в высокой мансарде (так лучше для больных лёгких) на улице Мариенштрассе 2. Анастасия вспоминает «уют маминой мансарды с окошком на зеленоватые
струи реки». В маленькой комнате нашлось место для взятого напрокат пианино и для одного диванчика, на котором девочки по очереди ночевали с субботы на воскресенье. Этот дом на берегу реки Драйзам отлично сохранился, название улицы и номер дома не изменились.
Жизнь сестёр во Фрайбурге мало походила на шварцвальдскую вольницу, но и здесь они смогли найти свою сказку. Картинкой из книжки братьев Гримм казался им мостик Швабенторбрюкке с игрушечными островерхими башенками и статуями рыцарей. К мостику, по воспоминаниям Анастасии, сёстры ходили с матерью гулять: «Втроём всходим на горбатый мост над маленькой зеленоватой рекой. По бокам моста – каменные рыцари».
Швабентор, Швабские ворота в двух шагах от скучной Вальштрассе, словно перенеслись в город из исторических романов, из того же любимого «Лихтенштейна». На стене воротной башни – роспись: прекрасный рыцарь, Святой Георгий с бело-красным щитом, разит змия. И милый мостик, и романтические Швабские ворота – умелая имитация старины, фантазия архитекторов начала 20 века на тему средневековой архитектуры. Трудно сказать, знала ли об этом Марина, замечала ли внизу росписи дату «1903». «Святой Георгий во Фрайбурге на Швабентор» навсегда остался в её памяти вместе с другими немецкими сокровищами детства.
А детство вдруг закончилось: в феврале 1905 года здоровье Марии Александровны ухудшилось, ей пришлось переехать в лёгочный санаторий на шварцвальдском курорте Санкт-Блазиен, который девочкам Цветаевым не приглянулся. Потом было печальное возвращение в Россию с безнадёжно больной матерью и её смерть в Тарусе 5 июля 1906 года.
В Германию Марина снова попала в 1910 году, восемнадцатилетней. Опять немецкий пансион, на сей раз на востоке страны в семье пастора. Здесь сёстры прожили лето, пока отец занимался в Дрездене делами будущего московского Музея изящных искусств. Девочки должны были освежить разговорный немецкий и овладеть с помощью фрау пасторши основами домоводства. Вот Маринин автопортрет той поры из дневниковых записей 1919 года: «Местечко Loschwitz под Дрезденом, мне шестнадцать лет, в семье пастора – курю, стриженые волосы, пятивершковые каблуки /…/ – хожу на свидание со статуей
кентавра в лесу, не отличаю свёклы от моркови (в семье пастора!) – всех оттолкновений не перечислишь! Что ж – отталкивала? Нет, любили, нет, терпели, нет, давали быть».
Любовь Цветаевой к Германии не закончилась вместе с детством, она стала с годами более осознанной, зрелой, духовно наполненной, безоглядно-страстной. Эта любовь ни на толику не ослабела, когда Германия и Россия вступили в первое в 20-м столетии противостояние.
1 декабря 1914 года Цветаева пишет стихотворение «Германии» – вызывающе дерзкое признание в любви к воюющей против её родины стране.
Ты миру отдана на травлю,
И счёта нет твоим врагам,
Ну, как же я тебя оставлю?
Ну, как же я тебя предам?И где возьму благоразумье:
«За око – око, кровь – за кровь», –
Германия – мое безумье!
Германия – моя любовь!Ну, как же я тебя отвергну,
Мой столь гонимый Vаtеrlаnd,
Где всё ещё по Кёнигсбергу
Проходит узколицый Кант,Где Фауста нового лелея
В другом забытом городке –
Geheimrat Goethe по аллее
Проходит с тросточкой в руке.Ну, как же я тебя покину,
Моя германская звезда,
Когда любить наполовину
Я не научена, – когда, –– От песенок твоих в восторге –
Не слышу лейтенантских шпор,
Когда мне свят святой Георгий
Во Фрейбурге, на Schwabenthor.Когда меня не душит злоба
На Кайзера взлетевший ус,
Когда в влюбленности до гроба
Тебе, Германия, клянусь.Нет ни волшебней, ни премудрей
Тебя, благоуханный край,
Где чешет золотые кудри
Над вечным Рейном – Лореляй.
Упоением Германией, восторженным теоретизированием о немецком характере и немецкой культуре, восхищением немецким языком, литературой, всем немецким полны дневниковые записи 1919 года. «Моя страсть, моя родина, колыбель моей души!» «Во мне много душ. Но главная моя душа – германская. Во мне много рек, но главная моя река – Рейн».
Германия словно по ней скроена: «Франция для меня легка, Россия – тяжела. Германия – по мне. /…/ Германия – точная оболочка моего духа, Германия – моя плоть: её реки (Ströme!) – мои руки, её рощи
(Heine!) – мои волосы, она вся моя, и я вся – её!»
Германия для Цветаевой – светоч культуры, её средоточие, её проводник. «Когда меня спрашивают: кто ваш любимый поэт, я захлёбываюсь, потом сразу выбрасываю десяток германских имён. Мне, чтобы ответить сразу, надо десять ртов, чтобы хором, единовременно». «Музыку я определённо чувствую Германией (как любовность – Францией, тоску – Россией). Есть такая страна – музыка, жители – германцы».
Эта Германия Гёте и Канта, Гейне и Гауфа в эмиграции, похоже, не вспоминалась, словно, утратив Россию, Цветаева лишилась и своей «внутренней» Германии. То, что поэтесса в 1922 году, на пути к мужу в Прагу, прожила 11 недель в Берлине, мало что значило для её души. Литературная жизнь «русского Берлина», встречи с Ильёй Эренбургом, Владиславом Ходасевичем, Марком Слонимом, переписка с Борисом Пастернаком занимали её куда больше, чем собственно Берлин.
В 1939 году в Париже повторилось пережитое в 1914-м. Германия снова воюет, и снова Цветаева обращается к ней в стихах. Стихотворение из цикла «Стихи к Чехии» написано 10 апреля 1939 года, через месяц после оккупации Чехословакии гитлеровской армией. Название всё то же – «Германии», смысл – противоположный: в 1914 году – защита, в 1939-м – приговор.
О, дева всех румянее
Среди зелёных гор –
Германия!
Германия!
Германия!
Позор!Полкарты прикарманила,
Астральная душа!
Встарь – сказками туманила,
Днесь – танками пошла.Пред чешскою крестьянкою –
Не опускаешь вежд,
Прокатываясь танками
По ржи её надежд?Пред горестью безмерною
Сей маленькой страны,
Что чувствуете, Германы:
Германии сыны??О мания! О мумия
Величия!
Сгоришь,
Германия!
Безумие,
Безумие
Творишь! /.../
Не будем проводить прямых аналогий, но разве не сероглазая Марилэ из лесов Шварцвальда видится в этой «деве всех румянее среди зелёных гор»? Разве нет среди «Германии сынов» светловолосого шварвальдского паренька Карла? Цветаева отрекается от всего, что прежде было ей дорого, – от сказок, от романтизма («астральная душа»). Она позорит, предостерегает, оплакивает Германию – «сгоришь!». Её любовь к этой стране растоптана, словно колосья чешской ржи под немецкими танками.
Почти одновременно с этим стихотворением, между 15 марта (днём, когда личным указом Гитлера Богемия и Моравия были объявлены протекторатом Германии) и 11 мая, для цикла «Стихи к Чехии» написаны и другие строки:
О слёзы на глазах!
Плач гнева и любви!
О Чехия в слезах!
Испания в крови!О чёрная гора,
Затмившая – весь свет!
Пора – пора – пора
Творцу вернуть билет.Отказываюсь – быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь – жить.
С волками площадейОтказываюсь – выть. /…/
Этот «плач гнева и любви» часто цитируют, когда речь идет о самоубийстве Цветаевой. Между этим стихотворением и августом 1941-го пройдёт более двух лет, но путь, закончившийся петлёй в Елабуге, уже
определён: «Отказываюсь – жить». В трагическом выборе поэтессы утрата Германии, «колыбели души», сыграла свою роль. Это была часть – конечно, не самая значительная – но всё же заметная часть груза, который Марина Цветаева устала нести.
Марина Аграновская.
Спасибо, очень интересный очерк!