Убили самых смелых, самых лучших,
А тихие и слабые – спаслись.
По проволоке, ржавой и колючей,
Сползает плющ, карабкается ввысь.
Кукушка от зари и до зари
Кукует годы командиру взвода
И в первый раз за все четыре года
Не лжет ему, а правду говорит.
Победу я отпраздновал вчера.
И вот сегодня, в шесть часов утра
После победы и всего почета –
Пылает солнце, не жалея сил.
Над сорока мильонами могил
Восходит солнце,
не знающее счета.
ЛОШАДИ В ОКЕАНЕ
И.Эренбургу
Лошади умеют плавать,
Но – не хорошо. Недалеко.
«Глория» – по-русски – значит
«Слава»,?–
Это вам запомнится легко.
Шёл корабль, своим названьем
гордый,
Океан стараясь превозмочь.
В трюме, добрыми мотая мордами,
Тыща лощадей топталась день и ночь.
Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!
Счастья все ж они не принесли.
Мина кораблю пробила днище
Далеко-далёко от земли.
Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.
Лошади поплыли просто так.
Что ж им было делать, бедным, если
Нету мест на лодках и плотах?
Плыл по океану рыжий остров.
В море в синем остров плыл гнедой.
И сперва казалось – плавать просто,
Океан казался им рекой.
Но не видно у реки той края,
На исходе лошадиных сил
Вдруг заржали кони, возражая
Тем, кто в океане их топил.
Кони шли на дно и ржали, ржали,
Все на дно покуда не пошли.
Вот и всё. А всё-таки мне жаль их –
Рыжих, не увидевших земли.
ГОЛОС ДРУГА
Памяти поэта
Михаила Кульчицкого
Давайте после драки
Помашем кулаками,
Не только пиво-раки
Мы ели и лакали,
Нет, назначались сроки,
Готовились бои,
Готовились в пророки
Товарищи мои.
Сейчас все это странно,
Звучит все это глупо.
В пяти соседних странах
Зарыты наши трупы.
И мрамор лейтенантов —
Фанерный монумент —
Венчанье тех талантов,
Развязка тех легенд.
За наши судьбы (личные),
За нашу славу (общую),
За ту строку отличную,
Что мы искали ощупью,
За то, что не испортили
Ни песню мы, ни стих,
Давайте выпьем, мертвые,
За здравие живых!
* * *
Расстреливали Ваньку-взводного
За то, что рубежа он водного
Не удержал, не устерег.
Не выдержал. Не смог. Убег.
Бомбардировщики бомбили
И всех до одного убили.
Убили всех до одного,
Его не тронув одного.
Он доказать не смог суду,
Что взвода общую беду
Он избежал совсем случайно.
Унес в могилу эту тайну.
Удар в сосок, удар в висок,
И вот зарыт Иван в песок,
И даже холмик не насыпан
Над ямой, где Иван засыпан.
До речки не дойдя Днепра,
Он тихо канул в речку Лету.
Все это сделано с утра,
Зане жара была в то лето.
* * *
О.Ф. Берггольц
Все слабели, бабы – не слабели, –
В глад и мор, войну и суховей
Молча колыхали колыбели,
Сберегая наших сыновей.
Бабы были лучше, были чище
И не предали девичьих снов
Ради хлеба, ради этой пищи,
Ради орденов или обнов, –
С женотделов и до ранней старости
Через все страдания земли
На плечах, согбенных от усталости,
Красные косынки пронесли.
ПОЛЬЗА ПОХВАЛЫ
Я отзывчив на одобрения,
как отзывчивы на удобрения
полосы нечерноземной
неприкаянные поля:
возвращает сторицей зерна
та, удобренная, земля.
А на ругань я не отзывчив,
только молча жую усы,
и со мной совершенно согласны
пашни этой же полосы.
Нет, не криком, не оскорблением —
громыхай хоть, как майский гром,
дело делают одобрением,
одобрением и добром.
Полутьма и поля, в горизонты
оправленные,
широки как моря.
Усеченные и обезглавленные
церкви
бросили там якоря.
Эти склады и клубы прекрасно стоят,
занимая холмы и нагорья,
привлекая любой изучающий взгляд
на несчастье себе и на горе.
Им народная вера вручала места,
и народного также
неверья
не смягчила орлиная их красота.
Ощипали безжалостно перья.
Перерубленные
почти пополам,
небеса до сих пор поднимают,
и плывет этот флот
по лугам, по полям,
все холмы, как и встарь, занимает.
Полуночь, но до полночи – далеко.
Полусумрак, но мрак только начат.
И старинные церкви стоят высоко.
До сих пор что-то значат.
ФУНТ ХЛЕБА
Сколько стоит фунт лиха?
Столько, сколько фунт хлеба,
Если голод бродит тихо
Сзади, спереди, справа, слева.
Лихо не разобьешь на граммы –
Меньше фунта его не бывает.
Лезет в окна, давит рамы,
Словно речка весной, прибывает.
Ели стебли, грызли корни,
Были рады крапиве с калиной.
Кони, славные наши кони
Нам казались ходячей кониной.
Эти месяцы пораженья,
Дни, когда теснили и били,
Нам крестьянское уваженье
К всякой крошке хлеба привили.
* * *
Оставили бы в покое
худую траву бурьян.
Не рвали бы, не пололи,
не ставили бы в изъян.
Быть может, солнцем и тенью,
жарой, дождем, пургой
в лекарственные растенья
выбьется этот изгой.
А может быть, просто на топку
сухие бы стебли пошли.
На пользу. Оставьте только
в покое среди земли.
Под небом ее оставите,
худую траву бурьян,
и после в вазу поставите
прекрасный цветок бурьян.
СОВЕСТЬ
Начинается повесть про совесть.
Это очень старый рассказ.
Временами, едва высовываясь,
совесть глухо упрятана в нас.
Погруженная в наши глубины,
контролирует все бытие.
Что-то вроде гемоглобина.
Трудно с ней, нельзя без нее.
Заглушаем ее алкоголем,
тешем, пилим, рубим и колем,
но она на распил, на распыл,
на разлом, на разрыв испытана,
брита, стрижена, бита, пытана,
все равно не утратила пыл.
РЕКВИЗИТ ДВУХ СТОЛЕТИЙ
Поскорей высчитывайте шансы —
или джинсы, или дилижансы.
Синтез двух столетий невозможен —
реквизит на разных складах сложен
и по разным ведомствам оформлен.
Будь столетьем собственным доволен.
Двум столетьям вместе не ужиться —
или дилижансы, или джинсы.
Надеваю джинсы потопорней,
но не забываю свои корни.
Погремучей джинсы надеваю,
с корнем дилижанс не отрываю,
раз уж для меня определили
это каверзное или – или.
Вдруг удастся им объединиться —
с дилижансом сочетаться джинсам.
* * *
Деревня, а по сути дела – весь.
История не проходила здесь.
Не то двадцатый век, не то двадцатый
до Рождества Христова, и стрельчатый
готический седой сосновый бор
гудит с тех пор и до сих пор.
Не то двадцатый век, не то второй.
Забытая старинною игрой
в историю
извечная избенка
и тихий безнадежный плач ребенка.
Земля и небо. Между – человек.
Деталей нет. Невесть который век.
ПРОЕКТ СТРАШНОГО СУДА
Страшный суд не будет похож
на народный и на верховный.
Род людской, дурной и греховный,
он, возможно, не вгонит в дрожь.
Может быть, бедный род людской
отбоярится, отопрется,
откричится и отоврется
и тихонько уйдет на покой.
А покой – это вам не рай,
это вам не поповский фетиш,
где что хочешь, то выбирай,
куда хочешь, туда и поедешь.
Страшный суд не имеет средств,
чтоб взвалить на себя этот крест
устроения рода людского.
Он поступит иначе. Толково.
Словно бедного профсоюза
в доме отдыха, он разрешит
самые неотложные узы
и в округе гулять разрешит.
И трехразовым он питанием
обеспечит, постельным бельем
и культмассовым воспитанием.
Вот и весь возможный объем
благ. А более даже странно
ждать от тех роковых минут.
Потому что он все-таки Страшный,
не какой-нибудь, суд!
Борис Слуцкий.