А.П. Рябушкин. Едут! Евгений Анисимов

Народ московский во время въезда иностранного посольства в Москву в конце XVII века

Андрей Петрович Рябушкин (1861-1904 гг.), отвергнутый своими товарищами-передвижниками «за отсутствие действия» в его полотнах, остался в русском искусстве общепризнанным мастером исторической живописи. Как известно, участники «Мира искусства» больше всего любили век Петра, вообще Восемнадцатый век, а Рябушкин был без памяти влюблён в русский век Семнадцатый. Неслучайно, вождь «Мира искусства» А.Н. Бенуа писал после смерти Рябушкина, что он «именно не «исторический живописец» мертвенного академического характера, а ясновидец и правдолюбец минувших жизней. Но как тяжело давался ему этот культ прошлого, как мало кто понимал его в этих исканиях». Рябушкин изъездил все старинные русские города, побывал во множестве монастырей и церквей, делая зарисовки и этюды. В начале ХХ века не было лучшего знатока материального мира допетровской Руси, чем Рябушкин, шла ли речь о фресках, финифти, костюмах, оружии, иконах, особенно – о тканях и предметах быта. И с какой любовью он обряжал своих персонажей, возрождая, точнее создавая для нас необыкновенно яркий, красочный Семнадцатый век! В этом он был чем-то похож на Бориса Кустодиева, но только более этнографичен и точен в деталях, узорах. Потомок иконописцев, Рябушкин владел изографией, знал традиции иконописи и книжного дела, был отменным каллиграфом – написанные им почерком XVII века тексты были неотличимы от оригинальных. Как вспоминал знавший его И.Ф. Тюменев, Рябушкин интересовался «каждой мелкой подробностью, каждым старинным костюмом, старинной песней, старинной грамотой, старинной утварью, резьбой на избе, старинным узором на тканях, вышивками на полотенцах». Может показаться, что, подобно Кустодиеву, он раскрашивал, расцвечивал в своих картинах тусклый мир прошлого. Но это не так. Как-то автору этих строк довелось увидеть в архиве, в фондах Мануфактур-коллегии петровской поры дело с прикреплёнными к листам образцами шерстяных тканей, шедших на мундиры полков. Прошло почти триста лет, а естественные красители сохранили свои яркие цвета и сияли всеми оттенками красного, зелёного, синего. Ныне нам неведомы эти разнообразные оттенки, например, красного: «червчатого», «чермлёного», «брусьяного», «багреца», «орлеца», «бакана», не говоря уж о чуть позднейших цветах «адского пламени», «куропаткина глаза», «пюсовом или цвете раздавленной блохи». Когда смотришь описи имущества беглых холопов, т.е. самой низшей касты русского общества XVII века, то поражаешься яркости их одежды: «кафтан киндячный (киндяк – хлопчатобумажная набивная ткань – Е.А.) вишнёв на зайцех, шапка красная с пухом, штаны голубые, зипун лазоревый». Всё это и сияет, переливается на полотнах Рябушкина.

А ещё Рябушкин обладал редчайшим для художника исторического жанра юмором, причём добрым, необидным для наших предков. Стоит только посмотреть на его картину «Московская улица XVII века» или на полотно «Пожалован шубой с царского плеча!» чтобы ощутить эту разлитую по его картинам улыбку. Как тут не вспомнить известный шутливый разговор императора Павла I с Фёдором Ростопчиным, выходцем из татарских мурз, будущим генерал-губернатором Москвы 1812 г. Царь однажды спросил, почему Ростопчины не князья, как например Юсуповы. На это остроумный Ростопчин отвечал, что в древности был принят такой обычай: когда татарский мурза выезжал из Орды на Русь летом, то государь жаловал его княжеским титулом, а когда зимой – то шубой с царского плеча. Мои предки, – сказал Ростопчин, – увы, приехали на Русь зимой! Вот мы и видим на картине Рябушкина такого счастливца, а уж взгляды окружающих комментария не требуют.

Приезды иностранных послов в Москву были в то время большой редкостью, становились всенародным зрелищем. Ритуал въезда посольства тщательно регламентировался, был предметом переговоров и даже споров послов с приставами (комиссарами) – приставленными к ним знатными служилыми людьми, которые в сопровождении переводчика-толмача и обычно небольшого войска въезжали в столицу. Войско это было составлено из дворян и стрельцов, которых называли «встречники». Правда, турецкого посла однажды встречали с 16-тысячным войском, чтобы показать ему несметную рать «белого царя». За город, в «останочный ям», где при въезде в Москву останавливалось посольство, посылали запряженные отборными конями золочёные кареты и верховых лошадей из царской конюшни. Их сёдла и чепраки были украшены золотом и жемчугами, лошадей сопровождали одетые в яркие кафтаны конюхи. Часто к поводьям и ногам лошадей привешивались серебряные цепочки с широкими звеньями, которые мелодично звенели при движении. Вот как описывается въезд в Москву 29 апреля 1698 года «цысарского», то есть австрийского, посольства Игнатия Христофора Гвариента его секретарь Корб. Возможно, именно это посольство конца XVII века имел в виду Рябушкин на своей картине. Впереди процессии шёл отряд из 400 нарядно одетых воинов во главе с посольским дьяком, за ними следовал конюший посла с четырьмя верховыми лошадьми, которых вели слуги. «Лошади, – пишет Корб, – были покрыты разноцветными попонами, большая часть которых была вышита шёлком. Потом на царских лошадях, в одеждах, блиставших золотом и серебром, и в шляпах, богато украшенных разноцветными перьями, ехали чиновники господина посла. К ним присоединилось много царских дворян. Господин посол с царским комиссаром и толмачом ехали в вызолоченной карете, запряжённой шестью белыми лошадями... Шесть красивых карих лошадей везли собственную карету посла, великолепно изукрашенную живописью, золотом и разноцветными шелками. По обеим сторонам её шло восемь пешеходов, одетых в платье прекрасных цветов и весьма богато убранных». Далее ехали экипажи с чиновниками посольства, наконец, поезд замыкали 400 воинов в полном вооружении. И дальше Корб описывает то, что возвращает нас к картине Рябушкина: «По обеим сторонам въезда в город стояло бесчисленное множество народа.... Блеск экипажей и щегольство господина посла и сопровождавших его лиц побудило царицу, царевича и многих царевен посмотреть на наш въезд». Вот такой въезд посольства и ждали с нетерпением изнывавшие от любопытства москвичи. Их, теснившихся вдоль улиц на пути следовании кортежа, сдерживала сплошная цепь стрельцов с алебардами. Думаю, что только в одном Рябушкин допустил вольность – он поставил рядом стрельцов трёх разных полков (у каждого полка был кафтан своего цвета), но вряд ли в цепи они могли смешиваться. Впрочем, современники писали, что часто нужного числа стрельцов для непрерывной цепи от предместья до Кремля не хватало, и тогда прибегали к хитрости: как только нарядный поезд медленно проходил мимо стрелецкой роты, она тотчас снималась с места и по параллельным кортежу улицам перебегала вперёд, где выстраивалась вновь в цепь. Так что путаница, изображённая художником, исторически оправдана.

Евгений АНИСИМОВ