Если бы в подъезде не выбили стекла и зимний ветер не выдул тепло, Григорий Калистратович остался греться внизу. Застуженные в балтийских волнах кости не выдерживали холода, и не отогревал их совсем новый, по первому сроку, бушлат. А в квартире у буржуев уж всяк теплее, чем на улице. Вот и поднимался бывший комендор с эсминца «Забияка», старшина носового орудия Гриша Горнискин во главе своей команды к двери в квартиру, из окон которой, несмотря на поздний час, через занавеси просачивался слабый свет. Впрочем, Гришей Горнискина давно не звали. Хотя ему нет еще и сорока, но за широкими, налитыми силой плечами осталась японская война, а потом и мировая. Молодежь обращалась по имени-отчеству, дружки величали Калистратычем, а господа офицеры – только «старшой». Потому что уважали, потому что знали, у этого матроса служба на первом месте, а все остальное по части выпить, подраться, маруху повалять – на очень дальнем.
Был старшина Горнискин слуга царю, России верный сын, а в смертельной баталии главная опора командира орудия мичмана Штайна. Да и как было не подставить уже исполосованное осколками немецкого снаряда плечо этому мичманку, только вчера с отличием окончившему Морской кадетский корпус и упросившему дядю адмирала не на линкоре служить, не на суше в штабной тишине, куда отличнику – прямая дорога, а на эсминце, лошадке-трудяге морской военной службы. И не забыть Горнискину, как отваливала его переполненная спасательная шлюпка от уже кренящегося «Забияки», как стояли на капитанском мостике, блестя орденами, уцелевшие в сражении офицеры, командир корабля, каперанг, князь Мещерский, старший лейтенант Кузин-Ярцев и, третьим, мичманок Миша Штайн. Стоял без наград, не успел заслужить, только кортик посверкивал… Не забыть, как, встретившись взглядами, навек попрощались они, и мичман в благодарность за службу вскинул к фуражке руку в белой перчатке. А вода уже пошла по палубе вертеть тела тех, кого в лодку брать было без толку…
После госпиталя, флотского экипажа, жуткого разгула матроской вольницы в Кронштадте, оказался комендор в Петрограде под началом латыша Петерса. И теперь должен он служить новой власти и под корень изводить любую контру. Потому, на то поставлен…
Короткие пальцы Калистратыча ловко повернули плоский лепесток звонка. Тот ответил мелодичным перезвоном в квартире. Долго была тишина. И вновь крутанул матрос медную штуковину, и вновь где-то красиво проиграло.
Дверь приоткрылась, а потом от толчка сильной руки широко распахнулась. Из чуть раздвинутых толстых портьер, прикрывавших вход и глушащих звуки, выглядывало круглое девичье лицо с черными, как вишни, глазами.
Горничная ввела пришедших в небольшую залу, вернее, не ввела, а сумела проскользнуть впереди них и, оказавшись перед хозяйкой, развела в бессилии руки.
Сидевший за роялем офицер, заканчивая пьесу, взял пару аккордов и только потом обернулся. Второй контрик сидел в кресле нога на ногу. От погон на плечах потрепанных офицерских френчей остались широкие невыгоревшие полосы. Остались на френчах и черные значки с белым крестом, знак выпускника Пажеского корпуса. Остались на ногах, хоть и разбитые, но когда-то щегольские кавалерийские сапоги, украшенные маленькими блестящими шпорами…
Горнискин знал, что из пажей часто получались толковые сухопутные офицеры. Кроме того, отличались они от многих прочих тем, что не рукоприкладствовали, не били солдат, – воспитание не позволяло.
– Чем могу быть полезна? – раздался голос хозяйки, красивой северной красотой дамы, укутанной в теплую шаль.
Один из офицеров, тот, что сидел в кресле, зазвенел шпорой. Звон прекратился, когда офицер крепко поставил ноги на паркет. «Взял себя в руки», – подумал Горнискин.
– Познакомиться надо, – сказал он.
Офицер у рояля ответил одними губами:
– Корнет, граф Орлов-Суворов.
Другой дернул головой и громко отчеканил:
– Лейб-гвардии уланского полка корнет Ларионов Четвертый.
Горнискин подумал, что они, пожалуй, похожи друг на друга: черные усики, тщательные проборы на головах. Но у одного пробор идет от макушки к левому виску, а у второго точно посредине головы, и от него по обе стороны спускаются на лицо прядочки волос. Еще роднило офицеров общее в выражении глаз. Такие глаза бывают у людей, не понаслышке знающих, что жизнь может оборваться в любой момент, что драться надо до конца, а, проиграв, не распускаться. Главное – честь, а остальное – дрянь, не стоящая клочка сена для последней клячи. Но не только это объединяло фронтовиков, было еще что-то, чего Горнискин пока не мог уловить.
– Будем выводить, дядя Григорий? – кичился вседозволенностью младший в команде Мартынка Хрустин.
Остальные угрюмо молчали, не сводили глаз с начальника, пытались угадать его решение. Только Сигизмунд Иосифович, успевший при царе стать старшим приказчиком на москательном складе, коротко огладывался, прикидывал, что при случае унесет в кармане.
– Оружие имеете? – как бы не слыша Мартынки, спросил матрос.
Оба офицера пожали плечами, один кивнул на угол комнаты. Там рядом с этажеркой из черного дерева притулились две уланские сабли в ножнах.
Григорий Калистратович направился к ним. Увидел, что сабли имеют георгиевские темляки. Почетная награда для начинающего службу офицера, до орденов пока далеко, но начало у этого пути достойное.
И тут понял, наконец, старый комендор, что еще общего у этих кавалеристов: молоды они, просто мальчишки, наверное, даже младше Миши Штайна. Тоже, наверное, воевали недолго, но почетные темляки успели заслужить. В схватках не прятались, у коновязей не отсиживались, вели себя достойно …
Так и на смерть пойдут, пощады не попросят. Щелкнут шпорами, прощаясь с хозяйкой, склонят перед ней аккуратные головы. У стенки будут стоять, не обращая внимания ни на него, старшину носового орудия, ни на его разношерстную команду, и говорить будут только друг с другом или просто помолчат. Эти мальчики-пажи не козырнут ему на прощание.
– Дядя Григорий, выводить пора, что время терять, – опять заныл Мартынка.
– Я те «выведу», салажня паршивая, так выведу, что кувыркаться устанешь! А вы, ваши благородия, потише себя ведите, зря по городу не ходите, мало ли чего…
Бывший комендор эсминца «Забияка» Григорий Калистратович Горнискин повернулся к своей нынешней команде и тихо сказал вдруг осевшим голосом:
– Давай на выход, шпана.
Темляк – петля с кистью на рукоятке сабли, шашки, палаша. Темляк из орденской ленты был знаком отличия.
Андрей Толстых.