Какая музыка была!
Какая музыка играла,
Когда и души и тела
Война проклятая попрала.
Какая музыка во всём,
Всем и для всех — не по ранжиру.
Осилим... Выстоим... Спасём...
Ах, не до жиру — быть бы живу...
Солдатам голову кружа,
Трёхрядка под накатом бревен
Была нужней для блиндажа,
Чем для Германии Бетховен.
И через всю страну струна
Натянутая трепетала,
Когда проклятая война
И души и тела топтала.
Стенали яростно, навзрыд,
Одной-единой страсти ради
На полустанке — инвалид,
И Шостакович — в Ленинграде.
* * *
Мы под Колпиным скопом стоим,
Артиллерия бьёт по своим.
Это наша разведка, наверно,
Ориентир указала неверно.
Недолёт. Перелёт. Недолёт.
По своим артиллерия бьёт.
Мы недаром присягу давали.
За собою мосты подрывали,—
Из окопов никто не уйдёт.
Недолёт. Перелёт. Недолёт.
Мы под Колпиным скопом лежим
И дрожим, прокопченные дымом.
Надо всё-таки бить по чужим,
А она — по своим, по родимым.
Нас комбаты утешить хотят,
Нас, десантников, армия любит...
По своим артиллерия лупит,—
Лес не рубят, а щепки летят.
КУРСКАЯ ДУГА
Мать о сыне, который на Курской дуге, в наступленье
Будет брошен в прорыв, под гранату
и под пулемёт,
Долго молится, перед иконами став
на колени,—
Мальчик выживет, жизнь проживет
и умрет.
Но о том, что когда-нибудь всё-таки это
случится,
Уповающей матери знать в этот час
не дано,
И сурово глядят на нее из окладов
спокойные лица,
И неведенье это бессмертью почти что
равно.
* * *
Я не могу уйти — но ухожу.
Пересекаю ржавую межу,
По ржавым листьям — к снегу молодому.
Я не могу — но ухожу из дому.
Через четыре года
Сорок два
Исполнится — и станет голова
Белым-бела, как свет высоких истин...
Мне этот возраст мудрый ненавистен,
Назад хочу — туда, где я, слепой,
Без интереса к истине блуждаю
И на широкой площади
С толпой
Державно и беспомощно рыдаю.
* * *
Москва. Мороз. Россия.
Да снег, летящий вкось.
Свой красный нос, разиня,
Смотри, не отморозь!
Ты стар, хотя не дожил
До сорока годов.
Ты встреч не подытожил,
К разлукам не готов.
Был русским плоть от плоти
По мысли, по словам.
Когда стихи прочтёте,
Понятней станет вам.
По льду стопою голой
К воде легко скользил
И в полынье веселой
Купался девять зим.
Теперь как вспомню — жарко
Становится на миг,
И холодно, и жалко,
Что навсегда отвык.
Кровоточили цыпки
На стонущих ногах...
Ну, а писал о цирке,
О спорте, о бегах.
Я жил в их мире милом,
В традициях веков,
И был моим кумиром
Жонглёр Ольховиков.
Он внуком был и сыном
Тех, кто сошел давно.
На крупе лошадином
Работал без панно.
Юпитеры немели,
Манеж клубился тьмой.
Из цирка по метели
Мы ехали домой.
Я жил в морозной пыли,
Закутанный в снега.
Меня писать учили
Тулуз-Лотрек, Дега.
* * *
Может родина сына обидеть
Или даже камнями побить.
Можно родину возненавидеть —
Невозможно ее разлюбить.
Нехорошо поговорил
С мальчишкой, у которого
Ни разумения, ни сил,
Ни навыка, ни норова.
А он принёс мне Пикассо
Какого-то периода...
Поговорил нехорошо —
Без выхода, без вывода.
* * *
Как я молод — и страх мне неведом,
Как я зол — и сам чёрт мне не брат,
Пораженьям своим и победам
В одинаковой степени рад.
В драке бью без промашки под ребра,
Хохочу окровавленным ртом,
Всё недобро во мне, всё недобро.
...Я опомнюсь, опомнюсь потом.
ПОТОЛОК
Эта женщина, злая и умная,
Проживает под кровлей одна.
Но подруг разномастная уния
Этой женщине подчинена.
Эта церковь для склада, для клуба ли
Предназначена прежде была,
А теперь там лишь комнатка в куполе
Да в холодной печурке зола.
Эта комната — получердачная,
Антресоли как банный полок,
Обстановка плетеная, дачная,
Весь в потеках косой потолок.
Купол неба над куполом комнаты,
Небывалая крыша худа.
Убрала свою горницу скромно ты,
Но зато потолок — хоть куда!
Вещи, брошены или рассованы,
На хозяйку взирают мертво.
Потолок весь в потеках, рисованный, —
Эта женщина смотрит в него.
— Дождик мой, — говорит она, — меленький,
Дождик миленький, лей не жалей,
Ни в России никто, ни в Америке
Рисовать не умеет смелей.
Я с тобою, мой дождичек, вместе реву,
Над кроватью течёт потолок.
Никакому Рублёву и Нестерову
Лик такой и присниться не мог.
Никакому на свете художнику
Так Исуса не нарисовать,
Как осеннему мелкому дождику,
Попадающему на кровать.
ПРЕДВОЕННАЯ БАЛЛАДА
Летних сумерек истома
У рояля на крыле.
На квартире завнаркома
Вечеринка в полумгле.
Руки слабы, плечи узки, —
Времени бесшумный гон, —
И десятиклассниц блузки,
Пахнущие утюгом.
Пограничная эпоха,
Шаг от мира до войны,
На «отлично» и на «плохо»
Все экзамены сданы.
Вечеринка молодая —
Времени бесшумный лет.
С временем не совпадая,
Ляля Черная поет.
И цыганский тот анапест
Дышит в души горячо.
Окна звонкие крест-накрест
Не заклеены еще.
Завнаркома нету дома,
Нету дома, как всегда.
Слишком поздно для Субботы
Не вернулся он с работы, —
Не вернется никогда.
РОЗАНОВ. СЕРГИЕВ ПОСАД. 1918
Сергиев Посад. Века.
Смута, голод и свобода
Восемнадцатого года.
Предпоследняя строка:
— Над эпохами глухими,
Вопреки посту и схиме,
Веет Эрос — Над войной,
Революцией и смутой,
Над раздетой и разутой,
Голодающей страной.
* * *
Просыпаюсь и курю...
Засыпаю и в тревожном
Сне
о подлинном и ложном
С командиром говорю.
Подлинное — это дот
За березами, вон тот.
Дот как дот, одна из точек,
В нём заляжет на всю ночь
Одиночка пулеметчик,
Чтобы нам ползти помочь.
Подлинное — непреложно:
Дот огнем прикроет нас.
Ну, а ложное — приказ...
Потому что всё в нём ложно,
Потому что невозможно
По нейтральной проползти.
Впрочем... если бы... саперы...
Но приказ — приказ, и споры
Не положено вести.
Жизнью шутит он моею,
И, у жизни на краю,
Обсуждать приказ не смею,
Просыпаюсь и курю...
* * *
Молчат могилы, саркофаги, склепы, —
Из праха сотворенный — прахом стал, —
Все разговоры о душе нелепы,
Но если занесло тебя в Бенгал,
Днем, возопив на крайнем перепутье,
Сырым огнем Бенгалии дыша,
Прозреешь душу вечную в Калькутте,
Которая воистину душа.
В чем виноват, за все меня простили, —
Душа и представлялась мне такой.
Воистину, как сказано в Псалтыри:
Днем вопию и ночью пред тобой.
Александр Межиров.