Silentium
Она еще не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.
Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день.
И пены бледная сирень
В черно-лазоревом сосуде.
Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!
Останься пеной, Афродита,
И, слово, в музыку вернись,
И, сердце, сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!
* * *
Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!» – сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди!
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади...
Ленинград
Я вернулся в мой город,
знакомый до слез,
До прожилок,
до детских припухлых желез.
Ты вернулся сюда,
так глотай же скорей
Рыбий жир
ленинградских речных фонарей,
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю
подмешан желток.
Петербург! я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.
Петербург! У меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный
с мясом звонок,
И всю ночь напролет
жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
* * *
Сохрани мою речь навсегда
за привкус несчастья и дыма,
За смолу кругового терпенья,
за совестный деготь труда.
Как вода в новгородских колодцах
должна быть черна и сладима,
Чтобы в ней к Рождеству отразилась
семью плавниками звезда.
И за это, отец мой, мой друг
и помощник мой грубый,
Я – непризнанный брат, отщепенец
в народной семье,–
Обещаю построить
такие дремучие срубы,
Чтобы в них татарва опускала
князей на бадье.
Лишь бы только любили меня
эти мерзлые плахи –
Как прицелясь на смерть
городки зашибают в саду,–
Я за это всю жизнь прохожу
хоть в железной рубахе
И для казни петровской
в лесах топорище найду.
ЛАСТОЧКА
Я слово позабыл, что я хотел сказать.
Слепая ласточка
в чертог теней вернется,
На крыльях срезанных,
с прозрачными играть.
В беспамятстве ночная песнь поется.
Не слышно птиц.
Бессмертник не цветет,
Прозрачны гривы табуна ночного.
В сухой реке пустой челнок плывет,
Среди кузнечиков
беспамятствует слово.
И медленно растет
как бы шатер иль храм,
То вдруг прикинется
безумной Антигоной,
То мертвой ласточкой
бросается к ногам
С стигийской нежностью
и веткою зеленой.
О, если бы вернуть
и зрячих пальцев стыд,
И выпуклую радость узнаванья.
Я так боюсь рыданья Аонид,
Тумана, звона и зиянья.
А смертным власть
дана любить и узнавать,
Для них и звук в персты прольется,
Но я забыл, что я хочу сказать,
И мысль бесплотная
в чертог теней вернется.
Все не о том прозрачная твердит,
Все ласточка, подружка, Антигона...
А на губах, как черный лед, горит
Стигийского воспоминанье звона.
* * *
Есть женщины сырой земле родные,
И каждый шаг их – гулкое рыданье,
Сопровождать воскресших и впервые
Приветствовать умерших –
их призванье.
И ласки требовать от них преступно,
И расставаться с ними непосильно.
Сегодня – ангел,
завтра – червь могильный,
А послезавтра только очертанье...
Что было поступь –
станет недоступно...
Цветы бессмертны, небо целокупно,
И все, что будет,– только обещанье.
***
Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым,
Как был при Врангеле, такой же виноватый.
Колючки на земле, на рубищах заплаты,
Такой же кисленький, кусающийся дым.
Все так же хороша рассеянная даль,
Деревья, почками набухшие на малость,
Стоят, как пришлые, и вызывает жалость
Пасхальной глупостью украшенный миндаль.
Природа своего не узнает лица,
И тени страшные Украйны и Кубани -
На войлочной земле голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца...