«Даже теперь, когда на чистую палитру кладу я мои любимые краски, во мне будоражится детское давнишнее моё состояние от первой с ними встречи».
К.С. Петров-Водкин «Пространство Эвклида»
Родился 24 октября (5 ноября) 1878 года в Хвалынске на Волге, в семье сапожника. Началам живописи обучался в Самаре, в мастерской иконописца. Там же создал артель живописцев-вывесочников. При помощи меценатов учился в Петербургском училище Штиглица, в Москве, в мюнхенской школе Ашбе. Работал в мастерской В.А.Серова. Много путешествовал по Италии, Франции, Северной Африке, Средней Азии. Занимался литературным творчеством и педагогической деятельностью. Состоял в различных художественных объединениях. Выставляемые картины неизбежно вызывали полемику. После революции обратился к жанрово-описательной манере. Участвовал в зарубежных выставках. Избирался первым председателем правления ленинградской организации Союза художников РСФСР. Произведения, выполненные с использованием находок прошлых лет не встречали понимания.
Не знаю, как вам, но я в своё время с большим удивлением узнал, что Кузьма (в детстве его звали Кузярушка) Сергеевич Петров-Водкин, собравшись в Мюнхен обучаться живописи, отправился туда на велосипеде и пересёк всю Европу, с трудом избегнув и грабителей и просто хулиганов, швырявших в него камнями, словом, всех тягот уникального по тем временам путешествия. Я никак не мог представить себе нашего классика, мчащегося с горы на велосипеде с задранными на вилку ногами (именно так, потому что «свободного колеса» тогда ещё не существовало), или падающего в канаву от взбрыкнувшей из-за его чудного вида лошади. Было в жизни художника и ещё одно приключение, едва не стоившее ему жизни. Когда он заглянул в жерло Везувия во время начавшегося извержения. Как он напишет потом, это сбило его с глади и прямизны Эвклида.
Само русское искусство переживало тогда, после революции, бурный и странный период – некое соединение медового месяца с пиром во время чумы: клокочущая, не имеющая, пожалуй, исторических аналогий взрывная густота художественной жизни в условиях стремительных и многообразных социальных перемен, столь же завораживающих, сколь и жестоко пугающих, отталкивающих, неприемлемых. Петров-Водкин, казалось бы, сам, своим «красным конём» предрекал и приветствовал эти изменения, но и сопротивлялся им.
В условиях, когда одни требовали «выбросить с парохода современности» всю предшествующую традицию, а другие присягнуть на верность ими же придуманным нормам реалистического искусства – в этом шумном многоголосии как найти свой путь? Как забыть своё иконописное прошлое и увлечение древнерусской живописью? Взгляните на его серию «монументальных голов» и вы поймёте, что он всегда помнил об этом, так же как и о фаюмском портрете, об итальянской классике XV века, о тех глубинах мировой истории искусств, что навсегда были усвоены и приняты им. А как забыть о недавнем знакомстве с новейшими европейскими течениями – кубизмом и символизмом?
Взгляните на его натюрморты конца 10-х годов. В них противопоставлены «кубистически» измятые плоскости (бумага, гранёные стаканы, в которых мир дробится на части) и «классически» полновесные формы (яйцо, плоды, круглые блестящие предметы, отражающие всё вокруг в натуралистическом духе). Художник явно спорит с «беспредметничеством», противопоставляя ему наличное бытиё или символическое нечто, лежащее за пределами обыкновенного зрения. Заслужив репутацию мыслящего консерватора, он никогда не прекращает поиск на этом пути.
В своей удивительной книге «Пространство Эвклида» он пишет: «Для меня намечается с тех пор, что живопись – не забава, не развлечение, что она умеет каким-то ещё неизвестным мне образом расчищать хлам людского обихода, кристаллизировать волю и обезвреживать дурное социальных взаимоотношений».
Расчищать хлам людского обихода становится, пожалуй, его основной задачей в живописи. Но для этого нужно было найти свой собственный художественный язык. Он часто вспоминал слова своего учителя Борисова-Мусатова: «Раз человек засел в гущу своего дела, – о таланте говорить не приходится, – вопрос толь в неверном направлении сил». И он продолжал с упорством настоящего труженика работать и размышлять. «Меня часто в периоды затруднений спасало синтезирование всех явлений, доступных моему наблюдению и представлению: до круговращения миров и земли среди них доведёшь образ жизни, и станет, бывало, ясно, что насилия и нудности в мировом строительстве никакой нет: игра и вольный договор ворочает всей этой громадой, – спорят, ухищряются вещи-гиганты и миниатюры, но гибели непоправимой никому от этого нет... Ухищряй, выращивай твою форму, крепи связи с тебе подобными, внимай товарищам воздушным, земным и огненным, из которых сотканы твои клетки, установи с ними естественные отношения...».
Так появился его принцип работы с локальными цветами («трёхцветка») и его идея «сферического пространства». Казалось бы, ничего сложного – высокий горизонт, круглящиеся объёмы – и появляется эффект планетарности. Но Петров-Водкин, как всегда, имел в виду большее: закон, по которому предмет важен не своей функцией, но как часть целого мира; художник же призван выразить соотношение части и целого. Сверхчеловеческой ценности, но находящейся внутри человека. «Коротка ли человеческая жизнь, но так мало космических неожиданностей дарит природа, их приходится создавать внутри себя, чтоб всколыхнуть застой окружающего, чтоб нарушить привычность. Да уже не скучна ли очень и вся постройка мира и уже не бездарно ли он создан?» Вот вам и хвалынский Кузярушка... Но в этом и смысл.
Раз все мы занесены в книгу Бытия, да ещё и созданы по образу и подобию, то получается, что все мы живём на Планете, и Хвалынск и Париж части какого-то большого целого. Мы просто увидеть этого не умеем, да и реальная действительность нас в этом разубеждает. Вот разве что вглядеться повнимательней в такого художника, как Петров-Водкин, или самому взять в руки кисть. Только держать её надо как волшебную палочку...
Сергей Пухачёв.